"Мы
учились
ходить по
земле на
уфимских
улицах..."
Али Бикчурин
Затевая эти заметки, я перво-наперво хотел отрешиться от всех и любых реминисценций старше 6 января 1993 года, дня кончины Рудольфа Нуреева. Боялся, что огромный вал, нарастающий поток литературы о великом танцовщике припогасит в уме его живой образ и отретуширует мои воспоминания о нем. Однако же чем дальше я углублялся в чтение неисчерпаемой библиотеки мемуаров и эссе, тем свободней чувствовал себя наедине со своей памятью, tete-a-tete с несравненным артистом. Безоговорочно отдаю благодарную дань завзятого книгочея искренности авторов. Практически всегда, даже в одиозной книге Юри М. Рюнтю, даже в газетной густопсовой хуле Сергея Лифаря или Марка Захарова, проглядывает светозарный лик, любимый и неугасимый. Направленный луч гипертрофированных чувств только высветлял подлинный образ гения. А потом - юность и здесь права: это уже в том смысле, что запечатленное в юной памяти лицо неподвластно времени даже тогда, когда годы или молва плотно заслоняют оригинал.
Впервые я встретился с Рудольфом Нуреевым в конце мая 1955 года в Москве на Декаде башкирской литературы и искусства. Событие для Башкирии было большое, и в него были вовлечены все, мало-мальски имеющие отношение к художественной культуре республики. В их числе оказались и воспитанники башкирской студии Ленинградского хореографического училища, даже с самостоятельными концертными номерами. А Рудольф приехал в составе балетной труппы Башкирского театра оперы и балета.
Ни я, ни он не были перегружены работой: я один раз станцевал па де де из "Жизели" в сборном концерте; Рудольф - всего-то пробегал по сцене в спектакле "Журавлиная песнь" в качестве глашатая на народном празднике и выходил статистом в массовках декадных опер, в опере "Салават Юлаев", например.
Дни стояли теплые, уже по-летнему долгие, а просыпались мы, студийцы почему-то рано, хотя ложились поздно: побродив весь день по Москве, побывав в разных, что называется культурно-просветительных центрах столицы и, разумеется, на мероприятиях Декады, толкались на Неглинной, где находилась гостиница "Европейская", наше временное пристанище. В тот вечер я не нашел для себя лучшего занятия, как катать по улице брошенный кем-то шариковый подшипник. Колесико катилось по булыжной мостовой (может, это был щербатый асфальт? Нет?), билось о выступы, подпрыгивало и падало в глубокую канаву. Я шел туда, доставал свою забаву и снова пускал ее скакать по камням. В очередной раз подшипник не доскакал до финиша. Худой, чуть ли не изможденный, паренек моих лет цепким движением ноги, обутой в полотняный полуботинок, остановил колесо и сказал:
- Провинциальная хандра?
Видно, он откликнулся на какие-то собственные переживания, вызванные на миг при виде одинокого парня, играющего в сумерках с пустяковой железкой на московской мостовой. Но я его не понял и только фыркнул. А он продолжал:
- Здорово! Я - Рудик Нуреев. Из нашего Оперного. Видел тебя в зале Чайковского. Мне понравилось ... Слышь, здесь с вами Балтачеева и Кумысников. Сведи меня с ними.
Его твердый тон совсем не говорил о том, что он обращается с просьбой. Мы тотчас пошли в гостиницу, и наши ленинградские педагоги впервые увидели Рудольфа Нуреева. Наутро они пригласили его в зал Московского хореографического училища. Вернее, выяснилось, что это их пригласили проэкзаменовать новичка, заявившего о своем желании поступить в МХУ. В самом училище не оказалось нужного человека... После обычного осмотра физического состояния и небольшого экзерсиса (при моем любопытствующем участии в качестве - о, прости меня, Терпсихора! - свежеиспеченного поверенного в заботах абитуриента) Наима Валеевна и Абдурахман Летфулович предложили Рудольфу приехать осенью в Ленинград. Сделано это было, как я понял, без особого энтузиазма. Наверное, наши педагоги полагали, что, принимая Рудольфа в ленинградскую студию, они нарушают права Московского училища, куда Рудольф был направлен из Уфы. Я же тогда объяснил себе их колебания очевидным несовпадением возраста моего "клиента" (Рудольфу уже исполнилось семнадцать лет) и его чахлого вида: он выглядел мальчиком, болезненным и, простите, золотушным, как говорится, три щепочки сложены. Чуть ли не вслух я подумал, будто прочитал название популярного в те годы у нас рассказа Дмитрия Григоровича: гуттаперчевый мальчик! И, пожалуй, я мало сомневался в том, что не увижу его в Ленинграде.
Однако Рудольф Нуреев летом 1955 года явился на улицу Зодчего Росси в Ленинграде. В Башкирии стараниями музыкального театра его провели по национальной студии училища. (Позднее, когда Министерство культуры республики стало заботиться об его трудоустройстве в Уфе, Рудольф, гордый человек, попытался вернуть деньги, потраченные отчим краем на его пансион). Направлен он был в шестой класс (мы заканчивали учебу). В класс Валентина Ивановича Шелкова, педагога и директора училища.
Каково же было мое удивление, когда через несколько недель, а может быть, и дней, я увидел Рудольфа в восьмом классе у Александра Ивановича Пушкина, Это продвижение можно было бы объяснить единственно психологическими мотивами - расхождением во вкусах Рудольфа с Шелковым, взаимной неприязнью учителя и ученика: Рудольф не жалел в его адрес злых слов, и самыми мягкими эпитетами, какими он называл покинутого им преподавателя, были "солдафон" и "Аракчеев". Конечно, Валентин Иванович не отличался мягким нравом и снисходительностью, а его уроки больше строились на муштре и натаскивании, чем на внятном объяснении и показе педагога, на стимулировании сознательной работы воспитанника. И Рудольф, лишенный капли боязливости новичков, как раз был нетерпим к наставничеству, задевающему его творческие побуждения, как бы скромны те ни были в ту пору. Что ни говорите, он ведь уже целых два сезона выходил на сцену профессионального театра!
И все же, ситуация была многозначней. Припоминая эти далекие дни, я ловлю себя на мысли, что прозорливый Рудольф столько же хлопотал об академической учебе, сколько и об устройстве своей артистической судьбы. Он не хотел возвращаться в Уфу ... Наши с ним короткие, но довольно частые разговоры постоянно вертелись вокруг Уфы, уфимского театра, башкирских танцовщиков. Затевал их обычно Рудольф, он словно заново переживал минувшие события и примерял их не только на меня, выпускаемого в Башкирский театр оперы и балета, но и на себя, шагнувшего на ступеньку лестницы, ведущей вверх. Сводную афишу национального музыкального театра он считал образцовой. Но вот его работников располагал по очень крутой дуге меры: кого-то он любил, даже обожал, а кого-то, особенно мужчин, презирал и ненавидел и поименно рекомендовал их мне непередаваемо красочной бранью. Отцензуровав его филиппику, можно было понять, что, в общем и целом его не устраивала нравственная атмосфера кулис, едва задетых культурой большого балета, зато усердно культивировавших его снобизм и экстравагантности. Останься Рудольф у Шелкова в шестом классе, он мог быть призван в армию задолго до завершения учебы. Кто знает, куда бы он приткнулся после службы! Определенно, сознавая неминуемый крах своего артистического будущего, Рудольф буквально потребовал у директора перевода в старший класс, то есть ограничения сроков своего пребывания в стенах училища.
Мне кажется, Валентин Иванович понял Рудольфа. Замечу, что директор школы знал многие национальные труппы в стране, в том ряду - и тюркские. К тому же, типичный руководитель той эпохи, той закалки, он был груб и лют, но своими обязанностями не манкировал, воспитанников беспричинно не травил, наоборот, ценил в учащемся будущего мастера. Так что Шелков оказал большую услугу Рудольфу, вняв его просьбе. (Ха? Просьбе?) Он спас парня от армии, а главное - вручил его великому педагогу Александру Ивановичу Пушкину, воспитавшему, к слову сказать, многих и многих башкирских танцовщиков.
А Рудольф Нуреев, руководствовался ли он зрелой мыслью или это было мгновенным озарением, рассчитал, обнаруживая провидческую силу и сообразуясь просто с силами своего духа и тела. В его еще совершенно юном организме тлело и уже пылало неистовство неукротимого честолюбца.
Перевод Рудольфа в восьмой класс ничуть не означал того, что он обойдется без начальных навыков учащегося хореографического училища. Совсем наоборот: входя в заключительную программу обучения танцу, он должен был добрать и первичную технику, по меньшей мере, откорректировать все то, что набрал, что "наломал", в любительских студиях и самодеятельных ансамблях. Ко всему, именно на эти годы приходится пора бурного развития техники мужского танца. Так что перед Рудольфом Нуреевым простиралось неоглядное поле, какое ему предстояло "вспахать" или, используя более близкую его национальному темпераменту метафору, возвышались горы задач, какие ему предстояло решить. И он в прямом смысле слова погрузился в учебу.
Я не помню, чтоб у него были какие-либо проблемы с общеобразовательными предметами: Рудольф ведь к тому времени кончил среднюю школу в Уфе. Да и много читал, особенно - американцев и французов, вовсе не специальную литературу. Я видел его с книгами Драйзера, Хемингуэя, Золя (последнего на французском языке). Помню, меня смутила невольная зависть при виде романа "Жерминаль" в руках у Рудольфа: он усердно учил французский язык ... С той же цепкостью он занимался музыкой - игрой на фортепьяно и все ворчал, что слишком поздно садится за инструмент. И, конечно, Рудольф не пропускал ни одного балета, ни одного хореографического спектакля в Кировском театре. Почему-то считалось, что учащимся запрещено посещение вечерних представлений, хотя это касалось только самых маленьких воспитанников училища. Мы же, старшекурсники, обычно, гурьбой прорывались через мнимый заслон старушек-билетеров и располагались на галерках.
А я уже догадывался и знал, что ни в подобных мелких происшествиях, как без разрешения отправиться в театр, ни в ситуациях, не то и коллизиях, покрупнее, Рудольф никогда не уступал правилам или обычаю, противоречащим его призванию или даже его представлениям о собственном призвании. Он не был упрям - просто не умел плыть по течению. Он ставил себе цель и добивался ее, несмотря или даже вопреки сопротивлению обстоятельств ... Параллели в искусстве рискованны, тем более, когда речь идет о человеке по имени Рудольф Нуреев. Я и ныне, и тогда в мгновения, когда меня настигала невольная охота поразмышлять о моем друге, не смог бы сравнить его с конкретным лицом. Но сегодня я думаю о нем как о древнем тюркском воине, покорителе земель, основателе держав и цивилизаций, могучих и грозных при жизни сюзерена и вмиг распадающихся с его смертью. Черты и качества энтузиаста и завоевателя буквально выпирали в нем, наделяя его в минуты возбуждения ярким атлетизмом, придавая его юному лицу одухотворенное выражение, несущее и опыт жизни, и размышления о ней.
Смею полагать, что Рудольф ко времени поступления в Ленинградское хореографическое училище обладал и тем, и другим: набрал толику жизненного опыта, и мысль о прожитом также не была ему чужда. Он, как говорится, до дна испил горькую чащу нашего послевоенного детства. Более того, или хуже того, он очень рано узнал, что эта чаша, действительно, горька. Принято думать, что ребенок не может осознать свое жизненное состояние - оценить, хорошо ему живется или плохо, и тем он счастлив Рудольфу, ребенку, подростку, юниору, всегда жилось плохо, и он мучительно переживал, а затем и с болью, близкой к отчаянию, раздумывал, отчего ему плохо, и всегда находил ответ. Только вот, ответы не приносили радости, а усугубляли сознание несчастья, внушая ему неистовое желание вырваться из круга бед. К вящей печали он ни с кем не делился своими горестями. В пределах училища, например, у него не было друзей: мы лишь обменивались земляческими сплетнями да Рудольф наставлял меня в закулисной жизни Башкирского театра оперы и балета; сколько-то он общался с Булатом Аюхановым из класса усовершенствования, впоследствии известным хореографом, но это были, опять же, собственно профессиональные разговоры. Да и профессиональные контакты у него складывались плохо; точнее, никак не складывались... Как-то Пушкин готовил концерт и наметил для него вальс Марии и Вацлава из первого акта "Бахчисарайского фонтана" Б.Асафьева в исполнении Рудольфа и выпускницы башкирской студии Венеры Галимовой. После трех - четырех репетиций девушка со слезами на глазах отказалась от готового номера. Оказывается, ее партнер требовал натуральных чувств и реального наполнения сценических отношений влюбленных друг в друга героев - с жаркими объятиям, крепкими поцелуями и всякий раз, когда сюжет не вытанцовывался, осыпал юную балерину жестокими ругательствами вплоть до прощального: "Ну, ты, стерва, еще пожалеешь, что отказалась танцевать со мной!"
Дружить с товарищами по профессии Рудольф Нуреев не умел. Дружба требует уступчивости. А в своей профессии он компромиссов на дух не переносил. Тем временем, нам дважды довелось отдыхать вместе в уфимском санатории, куда на первых порах поместили всю балетную студию. Тут уж мы наговорились всласть!.. Оказалось, что наше детство прошло рядом. Мы жили по соседству, ходили в один и тот же детский сад, подрастая, бегали босиком по одним и тем же улицам, пустырям и оврагам.
- А помнишь? - спрашивали мы друг друга и вспоминали дразнящие запахи ванили, доносившиеся из окон расположенной недалеко от детского сада кондитерской фабрики и сколько-то скрашивавшие противный вкус рыбьего жира, которым нас из ложечки кормили сердитые воспитательницы.
- Ты тоже? - спрашивал один из нас, догадываясь, что оба неотступно торчали на городском рынке, расположенном на задах оперного театра, и торговали в жаркий день холодной водой из бидончика, а то и тащили у зазевавшейся торговки ее тощую снедь.
- А ведь страшно было! - возвращались мы вместе на крутые берега Белой, над которой сегодня стоит Салават Юлаев, а тогда лепились домики обитателей выселка Архирейка, вздрагивавшие при прохождении поездов через железнодорожный мост.
Когда в 1989 году в Уфу приехала киногруппа из Англии снимать документальный фильм о Рудольфе Нурееве, эти воспоминания вновь нахлынули на меня, и я повел киношников по давним мальчишеским адресам. Увы, как и следовало ожидать, не всякая "натура" полюбилась смущенным англичанам, разве только - живописные кручи над Белой, где у нас в детстве сильно кружилась голова, то ли от страха, то ли от предчувствия жизни, столь же опасной, как и каменистые ущелья под Уфой.
Все эти маршруты по-своему образовывали маленького человека. В 1947 году я был принят в группу, направлявшуюся в Ленинградское хореографическое училище, а Рудольф остался на улицах Уфы: по инструкции, в училище, на полное государственное обеспечение, принимались дети-сироты военной годины, у Рудольфа же были живы и отец, и мать, хотя семья фактически нищенствовала. И зимой, и особенно летом Рудольф шел домой лишь спать. Все остальное время он проводил в школе и на улице, пока не стал разъезжать со школьным ансамблем народного танца по учреждениям и предприятиям, выезжать в ближние села.
А Уфа тогда стремительно приобретала свой современный облик. Тихий прежде провинциальный уральский город, чуть задетый так называемой социалистической индустриализацией, она в годы войны и послевоенное десятилетие превратилась в индустриальный мегаполис и все набирала и набирала устрашающую железную мощь. И Рудольфу, выросшему вместе с новой Уфой, она нравилась в этом грозном качестве. И я не раз подтрунивал над ним, уверяя его, что он напрасно пошел в танцовщики, что ему было бы к лицу носить звание инженера, как того хотел его отец, хотела мать. Но больше Уфа суровых улиц и гигантских конструкций сказалась в образе мышления Рудольфа, сказалась на его человеческом темпераменте. Известный в мировой истории русский город, построенный силами московских стрельцов и башкир-кочевников, к нашим дням был населен практически в равной пропорции русскими, башкирами и татарами. И в равной степени многонациональный образ Уфы воплотился в Рудольфе Нурееве: он - башкир по отцу и типу темперамента, татарин - по матери и домашнему укладу жизни, русский - по образу мыслей и формальной культуре. Этот "коктейль" нравов и культур создал необыкновенный духовный облик Рудольфа Нуреева. Мистический склад ума и инженерное чувство строгой формы, темная глубина сокровенных переживаний и жалящий скептицизм, доходящий до цинизма, жертвенная преданность жизненной цели и полное пренебрежение к уставам - эти и многие другие "диалектические противоречия" вполне уживались в нем, привлекая к нему одних, отвращая других. Вместе свойства ума и сердца Рудольфа, навыки жизни, составившие его судьбу, образовали психологический тип, совместимый с очень широким и емким пространством человеческой души, человеческого духовного опыта.
Слава Аллаху, господу миров, что целостность его души крепилась духовностью театра, к которому он тяготел как к способу жизни.
В последнем тоже участвовала Уфа. Я хочу сказать, что, не приобщись Рудольф к танцу, его инстинкты и природные наклонности обозначили бы весьма шаткое равновесие сил в его внутреннем мире, и достаточно было бы злого толчка, чтоб обречь его на распад. К великому счастью, все заложенное в нем и все нажитое им было органично скреплено изысканной культурой народной хореографии и классического балета.
Наши искусствоведы а большом долгу перед научной темой и изыскательской работой: до сих пор занятия Рудольфа Нуреева в любительских кружках и студиях остаются вне внимания исследователей. А Рудольф здесь вошел в мир башкирского народного танца, замечательно яркого и содержательного вида художественного фольклора, определившего некоторые знаменательные моменты в его искусстве. Кстати, сохранились эффектные фотоснимки юного Рудольфа в театральном национальном костюме башкир.
Так же рано вошел Рудольф в пределы профессионального театра. Уфа уже тогда располагала одним из лучших оперных театров в мире, построенным на народные деньги, которые собирались в память выдающегося писателя С.Т.Аксакова. На уфимской сцене начинал свой путь к вершинам вокального искусства великий Шаляпин. Здесь пели Сергей Лемешев и Ирина Масленникова, которых слышал Рудольф. С начала 1940-х годов в Уфе сложилась великолепная балетная труппа, которую и годы спустя Рудольф Нуреев называл блистательной. Она сразу привлекла внимание деятелей большого балета: о ней писали Ф.В.Лопухов, Л.М.Лавровский, Р.В.Захаров, А.М.Мессерер. У нас танцевали Галина Уланова и Майя Плисецкая, танцевали "звезды" Кировского театра. В ранние годы руководили труппой Н.А.Анисимова, М.А.Дудко, М, Д.Цейтлин, В.Х. Пяри, Г.И.Язвинский. И театр объявлял ключевые произведения балетного репертуара, которые ставились и исполнялись с большой, если не сказать, образцовой культурой. Позднее, посмотрев Рудольфа в партиях Фрондосо и Конрада, я распознавал в сольных линиях танца черты и образ искусства некоторых башкирских танцовщиков, а то и - танцовщиц. В 1957 году, к примеру, я видел Рудольфа Нуреева в па де де из "Корсара", сольная линия которого отличалась необыкновенной сложностью и изощренным сочетанием силовой мужской элевации с чисто женскими комбинациями. После концерта, который прошел в Московском доме культуры железнодорожников, я попросил Рудольфа вновь показать мне хореографию адажио, а затем и переслать нотный материал. Рудольф Нуреев в самом скором времени прислал мне собственноручно переписанные ноты. Ныне они хранятся у бывшего солиста Большого театра Леонида Козлова.
Надо выделить, что емкость танца Рудольфа Нуреева, своего рода синтетизм форм и линий в хореографической фигуре намечался у Рудольфа еще в его "ученические" годы в Ленинграде. В интернате мы то и дело заставали его перед зеркалом, самостоятельно отрабатывающего позы и комбинации. И нас интриговали его попытки воссоздать фрагменты женских вариаций из знакомых балетов. Особенно часто он работал над трагедийным монологом героини любимого им башкирского балета "Журавлиная песнь", сценой, позволявшей совмещать виртуозный танец с драматической игрой. Рудольф делал "домиком" брови, складывал "сердечком" губы, заламывал над головой руки с переплетенными пальцами: явно пародировал чей-то образ! - и шел в grand rounds de jambe en dedans на высоких полупальцах, взлетал в воздух и, опустившись, скользил в chasse вперед. Он ничуть не ограничивал свои занятия двумя-тремя обязательными часами, без конца торчал в классе, практически постоянно двигался в ритмах воображаемых танцев и мизансцен. В каникулы 1956 и 1957 годовой продолжал заниматься классическим танцем с полной нагрузкой и исполнял весь экзерсис на высоких полупальцах.
В 1957 году, после года разлуки, я даже не сразу узнал Рудольфа: из тщедушного подростка он превратился в юного атлета. Передо мною стоял классически сложенный молодой танцовщик: он двинулся, и я увидел великолепного артиста с сильными "острыми" ногами, стремительным и точным вращением, мягким беззвучным прыжком ночного зверя ... На мой глуповатый вопрос: откуда это у него, он ответил почти древнеримским афоризмом:
- Экзерсис и питание!
- Класс, спорт и обеды у Александра Ивановича Пушкина!
Он весь полыхал движением, если можно движение измерить термометром. Пафос танца в нем пламенел, как огонь, сжигающий свои жертвы на эшафотах, и сегодня я мог бы сравнить юного Рудольфа Нуреева с дошедшими до нас, наконец, огненными фигурами на полотнах сюрреалистов. А попросту сказать, дарование Рудольфа Нуреева уже тогда обладало чудодейственным свойством согревать сердца, освещать людям путь во тьме их существования, а то и сжигать в человеке зло и неразумие.
А еще была некая избыточность таланта. В Рудольфе постоянно жило внутреннее беспокойство, словно он искал и искал, как еще "потратить" себя ... в 1958 году в Москве мы вместе побывали в Лужниках на представлении труппы балета на льду. Фигуристы исполняли слепящую глаза феерию. Конечно же, восхищенный Рудольф тут же решил, что рано или поздно станет танцевать на льду, и поручил мне обдумать вопрос организации театра ледового балета в Уфе. Неужели он думал о возвращении домой?
Наш шутливый уговор был отложен на тридцать лет.
В ноябре 1987
года Рудольф
Нуреев
приехал на два
дня в Уфу: ему
разрешили встретиться
с умирающей
матерью. Хотя
в стране
третий год
шла
"перестройка",
ему не позволили
ни на
миллиметр
отступить от
своей
печальной
цели. Его не
пустили в
родной для
него оперный
театр: шел
ремонт. Ему
не дали
встретиться
с артистами,
которых он
любил: был
выходной
день. Его не
пустили в
хореографическое
училище -
здание школы,
где он учился:
шла
реконструкция,
а меня,
директора
училища, не
известив о
приезде
Рудольфа Нуреева,
услали за
Встретились мы в ноябре 1989 года, когда он приехал в Ленинград танцевать в "Сильфиде". Встреча не была легкой, совсем наоборот: чувствовалась глубокая обида Рудольфа на Уфу. Но, когда я стал рассказывать о только что открытом училище, он "растаял" и "потеплел" и принялся, забыв на минуту-другую о толпе журналистов и посетителей в гримуборной, расспрашивать о состоянии и планах учебного заведения. Расстались мы, дав друг другу слово о сотрудничестве. Рудольф Нуреев должен был приехать в Уфу осенью 1990 года вместе с киногруппой, затеявшей документальный фильм о нем. Он обещал оказать художественно-педагогическую помощь преподавателям, финансовую поддержку училищу, познакомиться с методическими основами нашей работы и, в свою очередь, показать конкретные формы педагогики, принятой во Франции. Наконец, мы договорились о том. что я реализую его план постановки "Сильфиды" на сцене Башкирского театра оперы и балета (тогда я совмещал должности директоров обоих учреждений - и театра, и училища).
Но киногруппа прибыла в Уфу без Рудольфа Нуреева: его не отпустил контракт. Весной 1992-го в день его казанской гастроли я находился в Перми на Международном конкурсе молодых артистов балета, и намеченная встреча вновь сорвалась. По телефону договорились встретиться в Англии: в конце 1992 года Башкирское хореографическое училище было приглашено в Великобританию на показательные гастроли.
Увы, в аэропорту Лондона газеты встретили нас сообщениями об умирающем Рудольфе Нурееве.
Тогда я впервые помолился за него. Помолился не во здравие: какое уж там здоровье! Уже в 1989 году он ходил, двигался и танцевал словно на чужих ногах... Я молился, чтобы Аллах, слава ему, великому! облегчил Рудольфу Нурееву предсмертные муки и даровал в новой жизни вечное блаженство. Пусть оно, молился я, будет не меньше того счастья, каким он одаривал нас, его зрителей. Ведь он отдал себя людям всего без остатка. И это не метафорический оборот, повторенный мной вслед за другими, а его, Рудольфа Нуреева, художественный метод, поэтика его искусства, потому что в какое-то мгновение бытия человек по имени Рудольф Нуреев и балет, искусство, обращенное к горнему миру, совпали и стали явлением прекрасного в нашей земной юдоли. Произошло это впервые на улицах и площадях вечного города Уфы, где мы, прежде чем обратить взоры к небу, учились ходить по земле.
Али Бикчурин
Источник: журнал "Балет", №95, 1998