Три года на кировской сцене
Любовь Мясникова
Любовь
Петровна
Мясникова (до
замужества Романкова,
род. в
С 1956
по 1961 год —
студентка Ленинградского
Политехнического
института.
В
настоящее
время —
кандидат
физико-математических
наук,
специалист
по полимерам,
член ученого
совета
физико-технического
института им.
Иоффе
Российской
Академии Наук.
Я познакомилась с Рудиком, кажется, в первый же год его появления в Ленинграде. Он был очень одинок в чужом, пусть и красивом, но холодном городе с капризным мокрым климатом. В промозглые осенние или морозные бессолнечные зимние дни так привлекательны домашнее тепло и уют, Да и с солнечного веселого морозца норовишь быстрее добраться до дома. А у Рудика было одно холодное "демисезонное пальтишко, из теплых вещей — только шарф, а вместо уютной квартиры — койка в интернате хореографического училища, где новичка-переростка встретили не очень-то дружелюбно.
Его тянуло на улицы города — разглядывать здания с их уникальными фасадами, знакомиться с гармонией классических архитектурных ансамблей, ему хотелось облазить все музеи, пересмотреть все спектакли, посетить все концерты, смешаться с толпой, стать своим в этом непостижимом городе, про который он столько слышал и куда так давно стремился.
Недалеко от училища, рядом с Казанским собором, был маленьких музыкальный магазин — милое заведение с большим выбором пластинок и нот. Пластинки можно было проиграть на проигрывателе, а ноты, ноты... послушать, попросив продавщицу проиграть на стареньком рояле выбранную вами вещь. Там работала подруга моей мамы Елизавет; Михайловна Пажи. Лиленька, как звали ее у нас дома. Маленькая полненькая хохотушка, коренная петербуржанка, добрая и милая женщина. Она сразу обратила внимание на скромно одетого юношу, который чуть не ежедневно заходил к ней в магазин послушать музыку, играла ему много и охотно. Рудик часто задерживался до закрытия магазина, и они выходили вместе. Он провожал Елизавету Михайловну до автобуса или трамвая, нес сумку с ее вещами.
Лиленька и ее муж, Вениамин Михайлович Пажи, были бездетны. Совершенно естественно, что, познакомившись с Рудиком, они изливали на него свою неистраченную родительскую любовь, обожали его всячески стремились ему помочь. Рудик, однако, был горд и независим. Независимость и умение держаться по-царски, по-моему, просто родились с ним. Поэтому и помощь он принимал только ту, которую не считал унизительной. Жалеть он себя не позволял, да собственно говоря, эт чувство и не вызывал. Желание помочь — да. Причем помочь, дабы приобщиться к некоему божественному промыслу, так как на нем уже с молодых лет была печать избранности.
Лиленька помогла ему в двух вещах: нашла преподавательниц музыки, которая согласилась учить его бесплатно, и познакомила со сверстниками, с которыми он мог бы подружиться. Сделала она это, обратившись к двум своим ближайшим подругам: Марине Петровне Савва, концертмейстеру Малого Оперного театра, и моей маме, Людмиле Николаевне Романковой, матери троих детей и правительнице дружного семейного клана. Марина Петровна, Мариночка, несмотря на занятость в театре и преподавание в музыкальной школе, сразу же согласилась давать Рудику уроки. Она была нежной, красивой женщиной, с обаятельной улыбкой, но с железной педагогической дисциплиной, проводимой в жизнь с кроткой настойчивостью. Правда, с Рудиком особой настойчивости не требовалось. Будучи музыкально одаренным, он учился азартно, к тому же имел кое-какие навыки и через четыре месяца уже играл "Элегию" Рахманинова. Муж Марины Петровны Николай Александрович Савва, скрипач оркестра Малого Оперного театра, был доброжелательным и открытым человеком. Рудик с удовольствием навещал их. Саввы также были бездетной парой и к своим ученикам относились, как к детям.
Теперь из стариков мало кто остался в живых, А тогда все они были молоды, полны энергии и сил, часто встречались, жили общими интересами и, ревниво следя за успехами "нашего дорогого мальчика", бывали на всех его выпускных школьных и последующих уже театральных спектаклях.
Я увидела Рудика прежде, чем услышала о нем от Лиленьки, так как любила балет и бегала не только на спектакли Кировского театра, но и на концерты хореографического училища, которые давались несколько раз в сезон, и уж тем более на выпускные спектакли училища, проходившие на сцене того же Кировского театра. Билеты стоили дешево — театры находились на государственной дотации, и каждый мог позволить себе это удовольствие, было бы желание.
Вечера хореографического училища бывали очень продолжительными: каждому ученику давали возможность показать себя в разных амплуа. В первом отделении обычно ставился один акт из какого-нибудь классического балета, а второе и третье отделение составляли концертные номера: па де де, вариации и характерные танцы.
В один из таких вечеров я увидела Рудика, в ту пору еще ученика даже не выпускного класса, танцующего Актеона из "Эсмеральды". Его партнершей в тот вечер была, если мне не изменяет память, Алла Сизова, и танцевали они оба прекрасно. Я про себя отметила, что в училище появился очень способный мальчик. Мы очень любили угадывать среди выступающих новые таланты и потом следить за их успехами из года в год, для чего хранили все программки концертов. У меня до сих пор много программ с именами танцовщиков, ставших потом известными всему миру. Надо сказать, что вместе с Рудиком учились в школе такие одаренные танцовщики, как Юрий Соловьев, Никита Долгушин, уже упоминавшаяся Алла Сизова.
На одном из концертов хореографического училища я оказалась вместе с Елизаветой Михайловной Пажи. В перерыве к ней подошел невысокий изящный юноша, с еще мокрыми волосами (он только что вымылся и переоделся после выступления), с которым она меня тут же познакомила. Это был Рудик Нуреев.
По просьбе Лиленьки его пригласили к нам в дом на воскресный обед. Точно не помню, кто из "взрослых" участвовал в том обеде. Скорее всего, присутствовали: мой дед, имевший кафедру в Политехническом институте, отец — проректор Технологического института, мама — биохимик. Молодежью была я, мой брат-близнец Леонид — оба мы учились на третьем курсе Политехнического института — и сестра Марина, дипломантка Медицинского института. С первого взгляда семейка была весьма технарская. Но только с первого взгляда. Дед мой, воспитанный еще в конце прошлого столетия, был не только классически образован (знал латынь, немецкий, французский, английский), но и разносторонне одарен: играл на рояле, рисовал, писал стихи. Мама обладала красивым меццо-сопрано. Они с дедом часто устраивали домашние концерты. Родители были театралы, старались не пропустить ни одной премьеры. Мы, "дети", тоже были жадны до всего: охотно учились, занимались спортом, бегали по выставкам, концертам, спектаклям, музеям. Это было время пресловутой хрущевской 'оттепели". Все казалось упоительным, захватывающе интересным, впереди была большая жизнь, горизонты которой даже не проглядывались.
Итак: воскресный обед. Начался он, кажется, часа в три, в семь все встали из-за стола, а мы с братом пригласили Рудика остаться еще посидеть и поболтать — он нам понравился, он не походил ни на кого из нашего окружения, и это делало общение с ним особенно интересным.
Рудик держался с достоинством, очень независимо и в то же время скромно. Мне в силу моих прошлых балетных упражнений (я восемь лет занималась в школьном балетном кружке) было особенно интересно расспросить его о жизни в училище, о занятиях, классах, педагогах. Уже миновала полночь, а мы все болтали и болтали...
Эта первая встреча положила начало нашей многолетней, осложненной многими обстоятельствами дружбы и врезалась в память на всю жизнь. Рудик описал ее в "Автобиографии", изданной на Западе, где из соображений нашей безопасности вывел нас под фамилией Давиденко чтобы не догадались гэбисты (Давиденков — фамилия моего дедушки) Он понимал, что дружба с ним не украсит наши биографии с точки зрения так называемого "первого" отдела. Эту книгу мне тайком переслали с Запада, и, признаться, было приятно читать о чувствах которые испытывал Рудик после нашей первой встречи: "...Я возвращался домой в училище после вечера, проведенного в семье Давиденко. Никогда и нигде более не встречал я такой спокойной просветленной культурной атмосферы. Мы говорили обо всем на свете, и мои новые друзья проявляли искренний интерес и глубокие знания к вещам, лежащим далеко вне сферы их занятий. Это был чудный вечер, после которого я возвращался в училище пешком по красивейшим местам города. Мои новые друзья, и белые ночи, и эти торопящиеся куда-то облака, деловито мчащиеся по небу, так, как будто они знали, куда они торопятся, все это наполняло меня радостью. И я вдруг тоже почувствовал, что я знаю, куда я тороплюсь. Жизнь моя, порою казавшаяся мне бессмысленной, представилась мне вдруг вполне определенно направленной..." (На следующий день он уезжал на конкурс в Москву где впервые имел огромный успех.)
Встретившись через двадцать восемь лет, мы опять вспоминали тот вечер, и Рудик признался, что тогда завидовал нам, родившимся в семье где нас с детства окружали книги, где мы могли столько знаний получить от родителей. Я, по правде сказать, об этом и не догадывалась. Все, что меня окружало, казалось обычным, в порядке вещей. Я не ощущала своего преимущества перед другими, а в силу юношеской эгоцентричности и вовсе не придавала значения семье, более того, даже чаще отвергала семейный опыт.
Нашего тогдашнего интереса к политике Рудик не разделял, хотя внимательно прислушивался к разговорам, неизбежно вспыхивавшим в компании, где соберется больше двух русских, Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах он не обсуждал политические проблемы, не давал разоблачающих интервью, не рассуждал на темы государственного устройства, И поступал он так, я думаю, не потому, что боялся повредить своей карьере в бытность свою в Ленинграде, или родственникам и друзьям, находясь за рубежом, а просто потому, что это его не волновало. Он был гражданином Мира и таковым себя и ощущал. В пору нашей юношеской дружбы я не могла бы это сформулировать Просто знала, что реалии жизни его особенно не интересуют, что его мир — это мир искусства. Он готов и должен был танцевать везде, где только была сцена и зрители. К сцене Кировского театра, впрочем у него было особое отношение...
_______________________________
Рудик на сцене никого не изображал, не играл. Он жил в своем герое и заражал всех своей самоотдачей, подлинностью, а не наигранностью чувств, своей страстностью. Зрительный зал замирал при его появлении и, затаив дыхание, следил за каждым его движением.
Но это было позже, а вот выпускной вечер в год окончания Рудиком училища я помню так, как будто он был вчера.
Для главного выпускного концерта было выбрано па де де из "Корсара", которое, наверное, лучше всего подчеркивало его индивидуальность. Танцевал он его с Аллой Сизовой, и лучшей партнерши ему и подобрать было нельзя. Они идеально оттеняли друг друга. Она — бледная, изящная, сдержанная. Он — загорелый, мускулистый, темпераментный. Грим был совершенно натуральный и очень красивый.
Рудик нервничал ужасно, но думаю, его волнение прошло при первых звуках музыки, переплавилось в движение, в зависающий неповторимый прыжок, в неповторимое гранд жэте, какое умели делать только ученики Пушкина. Я помню, как возрастало мое волнение и сердце громко колотилось от страха, что Рудик "заиграется" и "смажет", не застынет после бешеного движения в нужной позиции.
Корсар имел успех грандиозный. Легкость и стремительность прыжков, способность как бы висеть в воздухе, чем позже он покорил мир, страстность танца и умение перевоплощаться сделали то, о чем Рудик мечтал, — ему предложили остаться в труппе Кировского театра причем не в кордебалете, через который, как через необходимую ступеньку в артистической карьере, проходили все окончившие училище, а солистом, — честь, которой до него удостоились лишь Фокин и Нижинский.
„Рудик кончил училище и начал как бы взрослую жизнь. Мы же еще учились в институте. Встречи с ним и посещение балетных спектаклей с его участием в череде бесконечных занятий, дел и других развлечений были непременны и приятны. Рудик осваивал все новые и новые партии репертуара. За те три года, которые он проработал в Кировском театре, он перетанцевал почти все мужские сольные партии: Армен в "Гаянэ" и Фрондосо в "Лауренсии", Зигфрид в "Лебедином озере", Альберт в "Жизели", Солор в "Баядерке', Базиль в "Дон Кихоте" и Принц в "Щелкунчике"! Невероятно много по сравнению с другими! Обычно балетные артисты разучивают в сезон не больше одной-двух партий. Рудик тут побил все рекорды. При этом он еще все время был недоволен тем, что мало танцует. Как-то встречаю его на улице, бегу куда-то сломя голову: "Рудик! Привет! Как дела?" — Грустный. Недовольный: "Плохо! Совсем не дают танцевать". И это в то время, когда две новые партии уже танцует, а одну разучивает!
Появление Рудика в Кировском театре, как мне кажется, повлияло на всю труппу. Его страстное желание танцевать, быть лучшим, азарт, с которым он все делал, невольно заставляли всех остальных подтягиваться, выкладываться. На балетах с его участием всегда царила какая-то приподнятая особенная атмосфера, ожидание праздника. Танцовщиков-мужчин раздражала его уверенность в себе, его независимость, его стремление найти свои способы выражения, свой почерк. Наверно, это неизбежные свойства молодости и большого таланта.
В восемьдесят восьмом году, когда мы встретились в Париже, Рудик, сокрушаясь по поводу несговорчивости и неуправляемости какого-то юного танцовщика, задал риторический вопрос — неужели и он сам был таким самоуверенным, убежденным в том, что все знает, ничего не боявшимся? И я подумала что, конечно же, он был именно таким“.