Три
года на
кировской
сцене
Тамара Закржевская
Тамара
Ивановна
Закржевская
в
С
Рудика знали в университете. Знали мои сокурсники, знал его и профессор Наумов, мой научный руководитель, и профессор Мануйлов, и кто только вообще его не знал?! Он иногда приходил со мной на лекции, много общался, короче говоря, когда все произошло, деканату не нужно было тратить много времени, чтобы отреагировать. И реакция последовала незамедлительно. Я осталась без университета. И тогда жуткая беспросветная апатия серой лавиной навалилась на меня. Я много лежала. Не хотела никуда ходить, никого видеть, ни с кем говорить. Просто лежала, думала, вспоминала...
С Рудиком мы познакомились осенью 1958 года, уже после того, как он был принят в труппу Кировского театра сразу по окончании училища, Попасть в Мариинку вообще было для любого выпускника пределом мечтаний: танцевать на этой сцене, участвовать в одном спектакле с такими прославленными мастерами, как Дудинская, Сергеев, Шелест, Брегвадзе, Макаров. Правда, начинать приходилось с кордебалета, и уж только потом, если будешь работать с утра до ночи и если повезет, то можно постепенно дорасти до «четверочек», «троечек», а если совсем сильно повезет, то до па-де-труа в «Лебедином». А что касается места ведущего солиста — тут требовалась не просто работа и не просто везение, потому как титул премьера Кировского в те годы предполагал мастерство экстра-класса и даже более. Партии Зигфрида и Альберта являлись ступенью практически недосягаемой, да и вправду, очень немногим удавалось за всю свою карьеру дорасти до них. Тем удивительнее кажется тот факт, что выпускник 1958 года Рудольф Нуреев сразу же был принят в театр на ставку ведущего солиста и уже в начале сезона танцевал «Лауренсию» с самой Дудинской.
Триумфальным был и его выпускной спектакль. Он танцевал па-деде из «Корсара» с Сизовой, и зал просто ревел от восторга, рукоплеща этому феноменально одаренному мальчику, всего за три года до того приехавшему из Уфы и в возрасте 17-ти лет впервые начавшему серьезно заниматься классическим балетом.
Уже во время его учебы в школе о Рудике говорили как о восходящей звезде, прочили ему великое будущее. Я видела его на школьных спектаклях, восхищалась им на выпускном концерте, когда Нуреев, гибкий мускулистый раб из «Корсара», невесомо взлетал над сценой, была совершенно покорена его исполнением роли Фрондосо в «Лауренсии», сама отказываясь верить, что этот блистательный танцовщик, ни в чем не проигрывающий в дуэте с Дудинской, — вчерашний школьник, танцующий в театре свою первую серьезную партию. О Рудике говорили, сравнивали его с Чабукиани, и мне казалось, что в жизни Нуреев должен быть каким-то необыкновенным, значительным, даже не знаю каким... Ну, что вот идет он по улице, блестящий, неотразимый, и затмевает всех, а девушки просто пачками в обморок — направо, налево... Да.
И вот однажды в антракте спускаюсь я в фойе на втором этаже и вижу одну свою приятельницу по театру. Стоит она и разговаривает с каким-то молодым человеком, невысоким таким, субтильным, очень юным и неброско одетым. Я прохожу себе мимо, киваю, и вдруг она мне говорит: «А вот, Тамара, познакомься, это Рудик Нуреев». На миг я остолбенела. Случается такое в жизни — смотрю и не могу поверить. Этот тоненький, совсем не «звездный» мальчик с лучистыми глазами — Нуреев? И я начинаю очень глупо и весело смеяться. Хохочу и ничего с собой поделать не могу, просто заливаюсь. Моя знакомая удивленно на меня глядит, Рудик явно смущается, а мне настолько смешно, настолько этот человек не похож на Нуреева, как я его себе представляла, что просто не остановиться. Отсмеялась, извинилась, сказала что-то, мол, нравится, как вы танцуете, и мы разбежались в разные стороны.
Прошло несколько дней, и мы снова столкнулись с Рудиком, на этот раз у билетной кассы в вестибюле театра. Поздоровались, потом он внимательно на меня посмотрел, улыбнулся и спросил: «Скажите, вы так смеялись... Почему?» — «Я представляла вас совсем не таким». — «Вы думали, что я высокий, красивый и черный?» Мы вместе вышли из театра, а потом шли по улице, разговаривали. Перед тем как расстаться, договорились сходить как-нибудь на пару в Эрмитаж. С этого началась наша дружба, длившаяся в течение трех лет. Мы ходили вместе в Эрмитаж и в другие музеи, хотя Рудик всем им предпочитал именно Эрмитаж. Русский музей он вообще не любил. Ходили в кино, в театры, очень часто — в филармонию.
В Рудике было одно совершенно поразительное качество: несмотря на нехватку академического образования, он обладал безукоризненным вкусом и постоянно стремился узнать, увидеть, прочитать что-то новое пополнить пробелы в своих знаниях. Я ни разу не слышала от него слова «скучно». Наоборот, Рудику всегда не хватало времени. И были, конечно, у него свойства просто необъяснимые, то что называется «от Бога» — это, прежде всего, понимание классической музыки, живописи, архитектуры. В детстве Рудик не получил, да и не мог получить представления о том, что такое Бетховен, Гендель, Бах, тем не менее в его лице филармония обрела очень преданного и благодарного слушателя. Я погрешила бы против истины, если бы стала сейчас утверждать что, дескать, Рудик хорошо знал литературу. Но интерес его был действительно огромен. Я училась на русском отделении филфака, и первый вопрос, неизменно звучавший каждый раз, когда мы встречались, был: «Ну, что вам сегодня рассказывали?» И я пересказывала ему лекции по специальности.
Помню, однажды нам прочли необычайно интересную лекцию : творчестве Дефо, и я почти слово в слово повторила ее Рудику. Он слушал с открытым ртом, а потом спросил, нельзя ли ему тоже походить со мной в университет. Мой научный руководитель, профессор Е.И. Наумов, разрешил посещать занятия, и когда у Рудика не было репетиций, он являлся в аудиторию вместе со мной, Особенно большой интерес он проявлял к русской литературе 20-30 годов. Как-то я принесла ему из библиотеки томик стихов Бальмонта, и Рудик открыл для себя этого поэта. Читал он взахлеб, а одно стихотворение даже сделал девизом своей жизни.
Так и сказал: «Это про меня!» — и гордо ткнул пальцем в страницу.
Ты хочешь быть бессмертным, мировым? —
Промчись, как гром, с пожаром и дождями...
Потом я приносила ему еще Северянина и Гумилева. И тоже восторг от первой встречи с творчеством замечательных поэтов. Затем был Максимилиан Волошин. Он тогда у нас не публиковался, но я откуда-то достала страниц сорок, отпечатанных на машинке. Рудик читал очень внимательно. Особенно ему понравилось стихотворение, начинавшееся словами: «Обманите меня, но совсем, навсегда...»
Мы много гуляли вместе. Часто на прогулки я брала с собой свой маленький фотоаппарат «ФЭД» и снимала Рудика. Фотографироваться он очень любил, всегда сам выбирал натуру, с удовольствием позировал. Так начала складываться моя любительская фототека с неизменным персонажем — Рудиком. Потом я стала брать фотоаппарат и в театр, пыталась снимать во время действия. Некоторые фотографии выходили вполне удачными, Мы с Рудиком придумывали им названия. Так, снимок, где Рудик, подобно киношному итальянскому беспризорнику, картинно виснет на решетке Михайловского сада, назывался у нас «Ищу работу», тот, где он печально глядит на собственное отражение в пруду — «Нарцисс» и т.д.
Моя приятельница, фотограф из Кировского Люся Никонова, проявляла для меня пленки и распечатывала удачные фотографии. К тому моменту, когда Рудик «остался», у меня был уже довольно солидный фотоархив его творческой и, если хотите, личной жизни. К сожалению, архив этот не сохранился целиком. Большая часть его была уничтожена моим отцом после суда над Рудиком. Погибли уникальные снимки, погибли эскизы костюмов, нарисованные Рудиком к первому акту «Жизели». Рудик говорил, что нарисовал их сам, и все «Жизели» в Кировском танцевал в костюмах, сшитых по этим рисункам. После инцидента в Ле Бурже костюмы «по наследству» перешли к тогда еще совсем молодому артисту, тоже ученику Пушкина, Сереже Викулову...
Однако мой архив обрел впоследствии второе рождение. Негативы оставались у Люси, и много лет спустя ей удалось переправить их и часть других фотографий на Запад Рудику, так что часто я вижу теперь собственные снимки в западных изданиях и фильмах с надписью «автор неизвестен».
„Сейчас многие артисты любят говорить, что их никогда не интересовало в молодости, насколько важное место им будет отведено в спектакле, — дескать, главное — это искусство и лишь бы сам спектакль состоялся, а остальное неважно. Как там у них на самом деле все было — не знаю, думаю, что в подобных заявлениях больше кокетства, чем правды.
Рудика всегда в высшей степени интересовало, как он будет выглядеть на сцене и что будет делать, но все же главным для него всегда оставалось искусство балета. В отличие от некоторых появившихся значительно позже молодых премьеров, он всегда стремился увидеть спектакли с участием своих коллег и искренне радовался их удачам или огорчался просчетам. Ко многим в труппе Рудик относился с большим уважением. Помню утренний «Щелкунчик», когда главную партию танцевал Долгушин. Рудик был сама доброжелательность, так и светился участием, носился с камерой, снимал. Или просмотр «Ленинградской симфонии» с Комлевой в роли Девушки. Только стала известна дата просмотра, как Рудик заявил: «Надо пойти обязательно — Элла танцует»... И на просмотре был как штык. Костя Бруднов, молодой танцовщик из труппы... Рудик потом пробовал заниматься с ним, считал, что Костя от природы намного более одарен, чем он сам, просто не использует свои данные как подобает.
Однако же отношения с коллегами у Рудика, говоря мягко, ладились не особенно. А причина тому элементарно проста: характер. Рудик, не злой по натуре, не избалованный, не завистливый, обладал, тем не менее, удивительно дрянным характером: вспыльчивым, колким, неуютным. Плюс отсутствие внешнего лоска, который могли бы дать образование или семейное воспитание. Рудик всегда оставался естественен, но естественность его была, как бы это поэлегантнее выразиться, — несколько хамовата. Коль у него возникал внутренний позыв нахамить, так он и хамил невзирая на лица и чины. А посему друзей в труппе у Рудика не имелось. Были люди, относящиеся к нему неплохо, но дружить он ни с кем не дружил“.