Любовь Мясникова вспоминает…

 

Когда в эпоху перестройки после 28-летнего отсутствия в Ленинград приехал, чтобы станцевать в "Сильфиде" под занавес своей танцевальной карьеры друг нашей юности Рудик Нуриев, и мы устроили в его честь вечер у нас дома на улице Чайковского, в числе немногочисленных (в силу пространственных ограничений) приглашенных друзей были и Наташа с Сашей Карасевы. Не скрою, что я приглашала Наташу с тайной мыслью "угостить" Рудика ее пением, о чем я ей сказала и попросила принести с собой гитару. Общество, надо признаться, собралось непростое. Кроме членов нашей семьи, так сказать медико-технарского плана, остальные принадлежали к миру искусства-музыканты и художники, танцовщики и дизайнеры. Когда вечер дошел до такой фазы, когда хорошо было бы расслабиться и послушать пение, я попросила Наташу спеть. Сидящая рядом со мной Зоя Борисовна Томашевская, милейшая и образованнейшая женщина, дочь известного литературоведа Бориса Викторовича Томашевского, преподавательница дизайна в Мухинском училище, друг Рихтера, страстная любительница классической музыки, человек с безукоризненным вкусом, наклонилась ко мне и тихо сказала: "А вот этого не надо". Типа того: "До сих пор все было хорошо, а вот это уже не тот уровень". Наташу она, впрочем, никогда не слыхала, да и отступать было уже поздно. И Наташа запела, запела, как всегда, проникновенно и страстно. Она пела в основном русские романсы, печальные и безысходные:
"... Мы странно встретились и странно разойдемся...", " Не уезжай, ты мой голубчик, печальна жизнь мне без тебя", непременное "Утро туманное" и современные ахмадуллинские романсы, звучащие в том же ключе: "Зачем, как бабочка, к огню.." и "А на прощанье я скажу...".
Гости восприняли ее пение с восторгом, просили петь еще и еще:.Филлис Уайетт, жена известного американского художника Джемса Уайетта /Jamie Wyeth/, женщина потрясающего мужества, энергии и силы воли, парализованная, прилетевшая из Америки, чтобы быть свидетельницей выступления на родине боготворимого ею "Руди" и поднятая в своем инвалидном кресле руками Слона и моего брата к нам на второй этаж, не могла оторвать глаз от Наташиного лица, силясь понять (не зная ни одного слова по-русски) о чем же она поет, кому сопереживает, что это- вечно страдающая русская душа?
Реакция Рудика была мне непонятна. Он слушал, улыбался, но мне казалось, что он был далеко- в своих мыслях, в своих переживаниях- слишком много впечатлений досталось на его долю за последние несколько дней. Я не стала приставать к нему с вопросом, понравилось ли ему Наташино пение.
Но пару лет спустя, за полгода до его смерти, когда мы со Слоном гостили у него (точнее ухаживали за ним) на его острове Le Galli в Италии, разговор случайно коснулся Наташи. Я спросила у Рудика, не кажется ли ему, что искусство балета потихоньку сдает. "Да, - сказал он, - потому что нет stars и нет души. На Западе почти ни у кого нет души. Он помолчал и спросил: "Помнишь ту девочку, которая пела у тебя на Чайковской? - вот у нее была душа! Как она пела! Все через себя пропускала!
Так вот оказывается что! Отметил! Оценил! Помнил! А ведь кого только в мире ни слышал и ни видел!