Маэстро
в Казани
(фрагмент из
публикации
«Автограф из
вечности)
Р. Кадырова
«Нуреев
был первой
величиной. И
хотим мы того
или не хотим,
его звездная
колыбель
останется
пустой. Надолго
ли? Может,
надолго.
Может,
навсегда.
Гении
рождаются
пару раз за
несколько
столетий.
Поистине,
нельзя стать
первым от
того, что
твое
законное место
перемещается
в сторону
опустевшего.
Нынешний
счет мирового
балета
начинается с
цифры два…»
П. Дюпон.
В марте 1992 года вся Казань заговорила о том, что с нашим симфоническим оркестром репетирует приезжий дирижер по фамилии Нуреев. Мне коллеги с ТВ сказали, что это тот самый Нуреев – величайший танцовщик. Конечно же, я поспешила в актовый зал консерватории.
Необыкновенно колоритен, экстравагантен был его внешний облик, когда я впервые увидела его. На голове зеленого цвета бархатный берет, темного цвета короткие брюки, заправленные в высокие коричневые сапоги на каблуках, на плечах длинный черный плащ и поверх него наброшен огромный платок с живописно падающими складками. Позже из его слов мы узнали, что одевается он у П. Кардена и что тот его лучший друг.
Зеленовато-серые глаза, раздувающиеся ноздри и чуть выступающие на восточный лад скулы. Особая примета – небольшой шрам на верхней губе. Не сходящая с уст ироническая улыбка, оживляет это полное дикой страсти лицо с дерзким шрамом. Так рисуют портрет Нуреева западные журналисты. В попытке постичь тайну обаяния великого танцовщика они подчеркивают «восточные» черты его облика. А между тем по своему внешнему виду он был истинный европеец, и сугубо восточного в нем было ни чуть не больше, чем в этническом французе или англичанине. Хотя типичные российские черты, отразившиеся на его портрете, в нем, конечно, были. А что касается шрама, то его сестра Резеда рассказывала, как он появился: «Рудольф был тогда совсем маленький. Время было военное, голодное. Он, помню, взял кусочек хлеба и поднес его ко рту. А рядом была собака, тоже оголодавшая. Она прыгнула за хлебом и укусила Рудольфа. И этот шрам от укуса собаки остался на всю жизнь».
Вспоминается еще один эпизод в зале консерватории, в тот первый приезд маэстро в наш город. Когда я вошла в зал, он пил английский чай с лимоном из термоса, одновременно рассматривая фото, которые принесли ему родственники. И вдруг он весь преобразился. Глаза его засверкали, он громко свистнул, чтобы позвать своих помощников. И когда они подошли, приказал заснять на видеопленку лежащие перед ним снимки. Не я одна удивилась этой перемене. Он был как ребенок со своим посвистом, радостным блеском в глазах. Оказывается, он увидел снимок отца, которого уже не было в живых.
Когда мы спросили, где находится его дом в Париже, он ответил: «На набережной Вольтера, напротив Лувра. В нем несколько лет жили Альфред де Мюссе, Анри де Монтерлан, а в соседнем – Вольтер». Резеда добавила, что «апартаменты моего брата похожи, скорее, на музей, на филиал Лувра». Так завязалось наше знакомство.
Потом он приезжал еще раз, уже в мае.
После окончания спектакля «Щелкунчик», когда Нуреев дирижировал оркестром театра, директор устроил маленький фуршет, на котором была и я. Там я набралась смелости и пригласила маэстро к нам в гости. Он с удовольствием принял приглашение.
Никогда не забуду того впечатления, которое осталось у меня от общения в нашем доме. Нуреев держался очень просто, был доступен и некапризен. Но за этой подчеркнуто-демократичной манерой общения постоянно ощущалась подлинная высокая культура, та самая, что становится второй натурой.
К нам в гости он пришел с сестрой Резедой, 10летным племянником и в сопровождение Нила, импресарио. Нил – сын состоятельных родителей, молод, красив, высокого роста, очень обаятелен.
Угощение для знатного гостя готовила я сама. Сделала суп-лапшу на курином бульоне с фрикадельками, губадию, к чаю – чак-чак, сладкие пироги с разной начинкой, купила много разной зелени. И все он ел с видимым удовольствием, с особым, только ему присущим изяществом. Нет никакой манерности или рисовки – все естественно и в то же время тонко, артистично, с огромным чувством собственного достоинства (муж мне потом признался, что представить себе не мог, что можно есть так красиво). При этом он все приговаривал: «Чудно! Чудно!» А когда я подавала десерт и спросила, в какую чашку налить вишневый компот, он и здесь не захотел быть как все (это отличало его в любом поступке) — попросил себе стакан с подстаканником.
Улучив минуту, я подсела к маэстро и рассказала ему о своем желании сделать о нем фильм. Он посмотрел мне прямо в глаза своим завораживающим взглядом и сказал: «Чудно! Хорошо!» Быстро подозвал Нила, который мгновенно возник рядом с ручкой, написал номера телефонов своих друзей в Питере и в Париже, взял мои координаты.
Увы планам не суждено было осуществиться. Вскоре пришло известие о смерти Нуреева. Конечно, мы знали о том, что он неизлечимо болен, и все равно он ушел таким молодым! Кстати, своей любовью к танцам, своим жизнелюбием, силой воли ему удалось победить тяжелый недуг. До последнего дня он оставался на сцене. В книжном шкафу у нас стоит реликвия, дорогая всей семье книга. На титульном листе фломастером, крупными буквами рукой Нуреева написано для моей дочери: «Дорогой Айгуль». И подпись без всякой даты. Ныне, когда его уже нет среди нас, это кажется наполненным особым смыслом.
Рудольф Нуреев — вне времени. Он живет в вечности.
Журнал
«Татарстан»,
№ 3-4,
Статья из книги «Рудольф Нуреев в Казани», подаренной Л. Мясниковой автору сайта